Я предлагаю вниманию читателей нашего сайта интервью с писателем Сергеем Кузнечихиным, человеком, не только многое написавшим, но и многое повидавшим в жизни, в том числе и Братск, когда наш город был в зените строительной славы. В  70-х он работал на возведении Братского алюминиевого завода, и  на всю жизнь запомнил, как месил  местную красную глину под ногами. Наш краснозем навсегда  запал ему в душу, что спустя 30 лет не мог его забыть.. С Кузнечихиным я познакомился в Иркутске, где проходил очередной Байкальский фестиваль, посвященный выходу антологии «Дикоросы. Приют неизвестных поэтов», мы оба числились среди авторов книги, такие разные, но и такие похожие. Как сибиряки быстро сошлись, всю фестивальную неделю проводили вместе, и с тех пор постоянно обмениваемся письмами, поскольку нашли друг в друге родственные души…

Под вечер всё себе простил,

А утром снова загрустил

И, невзирая на усталость,

Приставил пистолет к виску

И выстрелил в свою тоску...

Себя убил.

Тоска осталась.

Когда читаешь подобные откровения,то нельзя не влюбиться в поэта навсегда. 
Поэтому это честное интервью о жизни и литературе я не мог пройти стороной…

Владимир Монахов

Кузнечихин Сергей Данилович родился в 1946 году в поселке Космынино под Костромой. По профессии инженер-наладчик. Автор семи книг стихов и трех книг прозы. Состоит в Союзе писателей с 1991 года. 

— Сергей Данилович, тема говоренная и переговоренная: русская литература в провинции, вне Москвы и Питера: что она есть, насколько она значима, как она выживает, какие там весомые имена, авторы, и есть ли они вообще? Перспективно ли писать в России, вдалеке от столичных издательств, журналов и чем это грозит не готовому к трудностям «зеленому» литератору? (Говорю о провинции «там», поскольку собственно себя в литературной провинции не считаю, а Вы, Вы считаете, что Вы в литературной провинции)?

— Слышал и неоднократно. Мы, дескать, живем в провинции, но тексты наши не провинциальны. Бывает и такое, но я не могу припомнить ни одного известного поэта, прожившего всю жизнь в провинции. Возьми антологию, составленную Евтушенко, авторам из провинции выделено в ней меньше десяти страниц из тысячи. Рубцов сформировался как поэт в Ленинграде. В Вологде его убили. А славу делали в столицах. Владивостокский поэт Геннадий Лысенко, на мой взгляд, интереснее Рубцова. Он повесился на тридцать седьмом году жизни, но своего Кожинова для него не нашлось. От Москвы до Владивостока семь часовых поясов. Так что, молодые гении, петля ничего не гарантирует кроме физической смерти. Слава Лысенко не вышла за границу Приморья. Рыжему повезло больше. Но, опять же, славу его ковали в Москве и Питере. Насколько мне известно, в родном городе ему отказывали даже в праве называться поэтом. Так называемые провинциальные интеллектуалы, по-обезьяньи копируя столичных собратьев, авторов, живущих на соседней улице, стараются не замечать или впадают в хвалебный понос, но, опять же, по сигналу из центра. Юрий Беликов, может быть, единственный, кто пытается поднять престиж провинциальных авторов. Но неприятностей на этом пути стяжал больше, нежели успехов. А «зеленому литератору неготовому к трудностям» лучше идти в политику, там проще добиться известности и к реальным деньгам несоизмеримо ближе.

— В связи же с первым вопросом подробнее о красноярских писателях, если можно… Знаю, что со многими Вы дружны, но кого реально, без всяких дружб, уважаете как э-э-э… мастеров слова? Есть ли здесь таковые?

— Мне кажется, красноярские писатели пишут не хуже столичных. Если издать том избранных рассказов Русакова, он займет достойное место в русской новеллистике. Книга Бориса Петрова «С полным коробом из леса», как минимум, не хуже солоухинской «Третьей охоты». Или Наталья Скакун из Балахты! Чем она хуже московских писательниц? Но определение «мастер» с ее рассказами как-то не вяжется. Не потому, что она молода и пока еще ходит в «подмастерьях». Нет. Рассказы зрелые. Но мастерство подразумевает большую предварительную работу. Например, у Бунина. Читаешь и видишь, как это мастерски сделано. А когда читаешь Лескова или Шмелева, мастерства, вроде как, и не замечаешь. Схожие ощущения и от прозы Натальи. А живет она даже не в Красноярске. Отдаленный район. Никакой интеллектуальной среды. Никто не натаскивал с детства. Дар Божий! Для него прописка безразлична. Конечно, в Красноярске пишется много серой, скучной и вторичной прозы; еще больше невыразительных, банальных или примитивно эпатажных стихов, но это всегда и везде. Правда, провинциальную банальность скрашивает некоторая наивность, а столичная — с претензиями, поэтому более жалка.

— Не могу проигнорировать Виктора Петровича, к тому же в преддверии юбилея… Все мы его знали, нашего Петровича, все мы, наверное, понимаем и ценим его, возможно, каждый по-своему… У всех у нас свое к нему отношение… Вопрос: Виктор Астафьев, наверное, как минимум, выдающийся писатель, но не было ли в связи с почти культовым отношением к нему в городе, регионе затирания авторов иных направлений, жанров? Ведь благодаря Астафьеву сложилась некая «деревенская» школа прозы и соответственное отношение: ага — сибиряк? Значит, деревенщик. Значит, пишешь о медведях, рыбалке, тайге… Не сродни ли это отношению европейцев к сибирякам, которые всерьез верят, что у нас косолапые по улицам бродят? И есть ли, на Ваш взгляд, пострадавшие от этого стереотипа: ну, к примеру, человек мог быть выдающимся автором психологического романа, а стал в угоду требованием общественности «деревенщиком» и, конечно же, погорел на этом?

— Воспевателей Астафьева и хулителей его в крае предостаточно. Присоединяться ни к тем, ни к другим желания нет, и никогда не возникало. Хоровое пение и прочие групповые забавы меня не интересуют. В близкие знакомые к нему никогда не лез, не любитель крутиться возле чужой славы, всегда предпочитал общество равных себе. Любил слушать его, интересно было наблюдать за ним, еще интереснее — за его свитой. Мощная, харизматическая личность, сумевшая сделать себя. Яркий художник, заставивший огромную страну слушать его. С этим согласны даже его недоброжелатели. Естественно, что кто-то свернул на дорогу, которую он торил. И естественно, что из этого ничего не получилось. Трудно имитировать дар живописца, еще труднее — темперамент. Но в том, что «деревенской» прозе наши издательства открыли широкую дорогу, ни вины, ни заслуги Астафьева нет. Это кремлевские идеологи порекомендовали заменить расхристанных городских мальчиков Аксенова и Гладилина коренными сельскими тружениками. Появление Астафьева, конечно, повлияло на атмосферу в литературе края. Может быть, два-три человека и кинулись в писатели «деревенщики». Но Астраханцев, например, продолжал писать о строителях, Русаков — о врачах, Корабельников — не изменил фантастике.
А выдающийся психологический роман можно написать и на деревенском материале, просто надо быть выдающимся романистом. Но лично я не очень люблю романы. Почти все они беззастенчиво растянуты. Объем несоизмерим с идеей.

— Несмотря на то, что давно Вас знаю, только теперь начинаю понимать, насколько все не обговорено и насколько много у меня к Вам вопросов… Так много, что придется воздерживаться. Но некоторые вещи должен узнать обязательно. Скажите, пожалуйста: Ваше отношение к современной прозе, каким путем она идет, такое ли развитие Вы ожидали и интересно ли Вам, что сегодня происходит в современном литературном пространстве? Спрашиваю Вас, как большого знатока, наверное, главного в городе и одного из ведущих в стране, русской прозы и поэзии (ни от кого не скрываю, что если какой вопрос у меня возникает об авторстве или о какой строчке — всегда звоню Кузнечихину. Ни разу не подвел). И вопрос о современной карте русской словесности не праздный: Вам реально нравится, то, что сейчас выходит, раскручивается, печатается? А если не нравится, то, что бы Вы хотели видеть на страницах книг и журналов, какие произведения, о чем?

— Во-первых, ты льстишь, а во-вторых, сильно преувеличиваешь мои познания. Русаков, Корабельников, Елтышев и многие другие знают литературу гораздо серьезнее меня. Современная проза мне кажется не лучше прозы советских времен. Я ожидал углубления, а возобладала профанация. Впрочем, как и во всем. Из ранее неизвестных авторов поразил разве что Дмитрий Галковский, но это было уже давненько. Поэзия, на мой взгляд, стала интереснее. Более откровенной. Правда, иногда с перехлестами, но что с вами сделаешь, «забавный народ». Очень нравятся стихи Анны Павловской, Валерия Прокошина, к сожалению, покинувшего нас.

— Какие Вы видите пути выживания писателя в современном мире? Я давно и всем говорю (Вам не говорил) что Сергей Кузнечихин — это готовый университетский преподаватель, естественно, лучший из всех существующих (выше говорил почему). Преподаватель современной русской литературы… Как Вы думаете, возможно ли хотя бы в будущем сотрудничество писателей и образовательных учреждений, университетов, как это существует на западе? Или как нам еще существовать (хотя и преподавание-то не все потянут. Тогда что — как всегда сторожить, разгружать вагоны, если кости еще шевелятся)?

— В роли преподавателя себя не представляю. Слишком нетерпелив для этого. На мой взгляд, сочинительство и преподавание принципиально разные занятия. Сочинитель — эгоист, учитель обязан быть альтруистом. Как выживать, когда гонорары за нормальную литературу стали символическими? Не знаю. Поэтам, наверное, надо иметь нормальную профессию, стихи все-таки прилетают с неба, они или есть или нет, задницей их не высидишь, а прозу надо высиживать, для нее требуется время. Может быть, стоит подумать, а надо ли садиться? Единственное, что могу посоветовать — не надеяться на пенсионное время. Творчество, как и разврат — занятия для молодых.

— Сергей Данилович, вопрос хреновый… Вы сорок шестого года рождения, в этом году Вам шестьдесят три… Какие-то итоги все равно подводите: что получилось, что не получилось, что написалось, что не очень… Как Вы оцениваете свою жизнь в русской литературе: сложилась она, жизнь? Честно, не серчайте, но не могу свое дурацкое мнение не высказать: по потенциалу Вы, наверное, могли бы стать крупнейшим писателем современности… Это и Роман Солнцев говорил, вот на днях интервью Евгения Попова слышал, он тоже Вас там нахваливал… Но даже не важно, что говорили. Я и без известных людей, сам по себе так думаю и так знаю. Но вышло ли так? Выпустили ли Вы свой писательский заряд по максимуму? Или что-то сберегли? Или рано еще подводить итоги?

— Напрасно извиняешься. Вопрос естественный и назревший.
Не видел ни одного писателя, который бы не считал себя недооцененным или обделенным. Даже самые успешные считают, что им недодали. А вот имеются ли для подобных претензий достаточные основания? Но, с другой стороны, существовало и существует масса писателей, внимание к которым преувеличено не по заслугам. Бывает случайно, но чаще всего хорошо организовано. Сколько напрочь забытых лауреатов Нобелевской премии, не говоря уже про Сталинскую (переименованную в Государственную) и многочисленных нынешних. Технология распределения изменилась, но случаи объективности по-прежнему редки. Но это так, к слову. Я далеко не трезвенник, но человек трезвый. Гениаманией никогда не страдал. Говорю об этом, может, даже и с сожалением. Таким «гениям» проще пишется. Они непоколебимо верят в ценность своего слова и, случается, что достигают локального успеха. Смотреть со стороны на них смешно, слушать их утомительно, однако они этого не замечают.
А касаемо «жизни в литературе»? Да не было ее. Сначала долго не печатали, а потом людям стало не до литературы. Наше поколение разминулось с читателем. У «шестидесятников», например, были мы. А те, кто, может быть, хотели читать нас, устали ждать и решили, что нас не существует. Вспышки интереса к тому или иному моему ровеснику были эпизодическими и кратковременными. Так уж получилось. Можно свалить на российский климат, с погодой нам не повезло, но и сами виноваты. Я написал намного меньше, чем мог и остался непрочитанным. Прочтут ли? Сомневаюсь.
А вот, кстати, почти об этом же, но короче. Можешь выбросить все ответы и поставить короткое стихотворение.

Успех пропитан запахом натужности —
Не тем так этим маешься в угоду.
Лишь осознанье собственной ненужности
Дает поэту полную свободу.
Когда канонов мнимые приличия
И прочие былые заблуждения
Забудешь. И людское безразличие
Из наказания в освобождение
Перешагнет.
Останется бескрайняя
Свобода слов. Свобода тьмы и света.
Но хватит ли для самовозгорания
Огня в душе ненужного поэта?